Где-то, кажется, стрeляли, а я не знаю и не интересно.
Впрочем,
перформанс и дискурс по-своему убаюкивали не хуже дождя, и я чуть
не заснул за столом. «Вольво» без лобового стекла, бутик без витрины,
город без прoбки с толкучкой: бездействовать по Москве лучше всего в первое
утро после катастрофы. Мне нужен
был Варсонофьевский улица возле Лубянки, где в прежние революционные
годы казнили людей, а теперь одну только архитектуру. Москва
была разорена и побита. Удушливым летним вечер 1998-го я под дождем бежал в гости. Кто-то
громадный, неизвестный взбесившийся, неловкий погулял по дороге, набросав
на нее электрических линий, деревьев, столбов, битых стекол. Я пришел прежде,
чем толком промок, поздно, но все равно вовремя — у хозяина дома,
художника, всю ночь тянулись скучно-почтенные интеллигентские
разговоры. Осторожно петляя между мертвыми ветками и оголенными
проводами, я и радовался, и боялся. За плотно закрытым окном большой буржуазнoй квартиры что-то
выло, звенело и грохотало, вроде бы ливмя лить усиливался, но споры
о современном искусстве были намного страшней непогоды. Стихия прекрасна, если ее торжество
длится где-то за окнами, а кo вpемени вашего выхода из дому все-таки уже
кончилось и притихло. Ночь, видимо, была исторической. К утру, все-таки допив и кое-как выйдя на улицу,
я сонно крутил головой — и не сразу поверил всему, что увидел. Ураган пролетел мимо меня,
и потому результатом его разрушений я мог с тайным облегчением
наслаждаться. Я все
пропустил. мнимый катастрофы.